Автор: Галина Гужвина, математик, профессор Парижского университета (Sorbonne - Paris Nord). https://www.facebook.com/galinaguzhvina
Этот самый из трёх обойдённый вниманием роман Тартт настоятельно советовал перечитать один из литературных экспертов "Фигаро" (Бертран, если не ошибаюсь, Гийяр) в самый разгар движения Жёлтых Жилетов. Ему казалось, что именно "Маленький друг", с его тщательно выписанным ретро-колоритом полтора века уносимых, но так никуда и не унесённых ветром и трамваями "Желание" форм жизни американского Юга, самого литературно плодоносного, таинственного, жестокого, прогнившего, изысканного и тонно-тоскливого региона США, наилучшим образом отражал новую социальную реальность Франции, к которой протестующие пытались привлечь общественное внимание
- реальность кристаллизации между классом средним, традиционно белым, культурно и материально укоренённым, и классом низшим, зависимое и чернорабочее положение которого аморально и бесстыдно, но для большинства логично объяснялось его иноземным происхождением и темнокожестью, некомфортно многочисленного класса белой голытьбы (white trash) - без внятных самостоятельных источников дохода (либо со смехотворно даже в иммигрантской оптике низким доходом), без возможности дать образование детям, без полезных социальных связей, без перспектив, без будущего. Класса самого потенциального проблемного в своей неприкаянности и бездумной имитации господских нравов и привычек, уже сейчас ставшего - это важно, хоть и неудобоваримо! - куда проблемнее готовых работать где и кем угодно цветных иммигрантов и их отпрысков. Потому что цвет кожи воспринимается новой голытьбой как единственная привилегия, и за неё они будут держаться любой морали назло, пополняя ряды расистов и нео-ку-клукс-клановцев, потому что беспросветность собственной жизни они готовы ставить на счет чего угодно, погрязая в общественно опасных ментальных практиках теорий заговора и страшноватой ненормативной религиозности, потому что исхода из этой ловушки нищеты, чванства, униженности, самомнения, невежества - нет никакого, кроме принуждения голытьбы жить и работать, как цветные, на что те не пойдут никогда, никогда, а потому будут скатываться с каждым поколением всё глубже в маргиналь.
Конспирология, примитивно-суеверная либо слишком буквальная, ханжеская религиозность в парадоксальном сочетании с недоверием к любой официальной или общественной инициативе голытьбу отличают, одновременно её внутри своего класса запирая, закрывая ей все выходы в большой мир - это давно известно, в этом нет ничего нового. У Тартт есть и другое, артикулируемое обычно редко и несмело, а именно динамика и перистальтика расширенной семьи, своих членов переваривающей либо не трогающей, и семейные холод, невмешательство, даже равнодушие оказываются у неё странным образом менее губительными, да и социально более приемлемыми, чем каторжная, безальтернативная межпоколенческая слиянность отребья. Конечно, здесь Тартт в известной степени следует литературной традиции Юга, где у функциональной семьи достойного места не было изначально (сирота Том Сойер живёт у тётки, но любим и обихожен, а Гек Финн, имея живого папашу, бродяжничает и чуть ли не просит подаяния), но то, что друг Гарриет Хили, залюбленный сын пользуюшихся в городишке немалым авторитетом родителей, оказывается на поверку не только ненадёжным, поверхностным, глуповатым, но и предателем, а непутёвый старший его брат в свои двадцать порхает по жизни, не зная, к чему прибиться - показательно. В жаре, духоте, тропическом природном буйстве равнин, примыкающих к Миссисипи, кажется, даже личностное формирование протекает если не счастливее, так успешнее на расчищенном от лишних родственников поле, и совсем худо приходится спаянным в сплав сиблингов и вечно живых предков бедолагам ("Сколько Дэнни себя помнил, бабка Гам кряхтела и жаловалась на свои немощи, предполагая со дня на день умереть не от рака, так от люмбаго, но годы шли, один за другим были похоронены отец и мать Дэнни, сестра его и два брата - а Гам всё кряхтела, всё шамкала, всё жаловалась, и было в этом что-то очень неправильное....")
В положении отребья здесь держит отребье не одиночество, но теснота, жилищная многонаселённость, насильственная связанность в родственный узел с людьми, никак помочь не способными, но тянущими на дно либо висящими спудом, враждебными вплоть до насилия к попыткам любого из своих "сбежать", то есть освободиться, выпутаться, встать на собственные ноги - нам в России это, конечно, понятнее и ближе, чем кому бы то ни было во Франции. Очень традиционно, в видимом презрении к актуальной расовой и гендерной повестке написанный, "Маленький друг", тем не менее, бьёт точно в сердцевину патриархального уклада - и декадентски-плантаторского в анамнезе, с памятью поместья о десяти колоннах и двух лестницах, четырьмя элегантно-суетливыми тётушками из Маргарет Митчелл, семейной историей, превращенной в мумифицированный миф, и простонародно, от сохи, сумы и тюрьмы, бесхитростного, и мимикрировавшего под современный, с шортами на леди и осознанным родительством. Нет в корнях прочности, ни в каких корнях ни прочности, ни питательности нет, а потому любое возвращение к корням будет гниением, добровольным сведением себя к функции историко-культурного компоста.